Вопрос соотношения души и тела ныне называется «психофизической проблемой». Как следует из самого названия, это – вопрос связи психического и физического. По смыслу такой связи ею должна заниматься нейронаука, включающая в себя нейробиологию, нейрофизиологию, психофизиологию и прочие дисциплины, изучающие мозг и нервную систему, ибо тем местом, где душа и тело соединяются, является именно мозг. Иначе говоря, эти науки пришли на смену метафизике и алхимии, изменив лишь качество исследований, но не предпосылку.
М. Хайдеггер
Вопрос соотношения души и тела ныне называется «психофизической проблемой». Как следует из самого названия, это – вопрос связи психического и физического. По смыслу такой связи ею должна заниматься нейронаука, включающая в себя нейробиологию, нейрофизиологию, психофизиологию и прочие дисциплины, изучающие мозг и нервную систему, ибо тем местом, где душа и тело соединяются, является именно мозг. Иначе говоря, эти науки пришли на смену метафизике и алхимии, изменив лишь качество исследований, но не предпосылку.
А поскольку в том же древнейшем аспекте соотношения души и тела проявлением первой является мышление, а второе относится к физическим реалиям, то эта же проблема может быть полностью перенесена в смысле той же инструментальной качественности, которая отличает нейронауку от алхимии, в область философии и лингвистики (на смену теологии и эзотерики), а именно заключена в вопросе соотношения языка и реальности. Как язык, которым мы мыслим, соотносится с физической реальностью?
Изучая мозг, наука обращается к нейросетям и конструирует модель, в которой та или иная совокупность нейронов порождает то, что мы на своем языке называем мыслью или ощущением.
Рис. Нейроны
Но как бы глубоко нейронаука не заглянула вглубь этой психофизической проблемы, она не способна указать именно то место, где физика волшебным скачком превращается в психику. Так математика может сколь угодно близко подойти к точке разрыва некоторой функции, то она не может указать саму точку, поскольку эта точка разрыва по своей сути является уже вовсе не точкой, а ее отсутствием. Иначе говоря, то, что представляет собою эта точка, находится вне компетенции математического опыта. В некотором смысле точка разрыва математической функции уже не принадлежит языку математики.
Дело в том, что всякий «правильный» язык замкнут в себе самом. Он не терпит оксиморонов. И как фраза «от забора до полудня» в нашем интуитивном понимании выглядит нелепой, ибо сочетает сущности разного порядка, так в правильном языке все понятия должны быть из одного понятийного поля. В той же математике все операции над базовыми элементами (например, групповое умножение или сложение матриц) вводятся так, чтобы их результат давал лишь новый базовый элемент, но не превращал «забор» в «полдень». Наука кончается там, где начинается языковой абсурд. О том, что всякий «правильный» язык начинается с чего-то неправильного, мы поговорим в статье о Панлогизме (и это фундаментальное явление самосознания), а пока для нас важным является то, что всякий правильный язык стремится быть замкнутым в себе. Ведь совершенно недопустимо карточного короля бить шахматным конем. Они из разных языков.
Именно поэтому мысль оказывается вне экзистенциального (серого на рисунке) поля нейронов. Верно и обратное: психология не может попасть в физиологию. Величайшим лингвистическим заблуждением является наша вера в то, что язык соприкасается с реальностью. Кантовская «вещь в себе» остается вещью, а мы живем в изолированном языке своего самосознания, который и считаем реальностью. Как говорит Ж.Лакан: «Система языка нигде, в каком бы пункте вы ее не взяли, не становится перстом, указывающим на определенную точку реальности. Вы никогда не сможете сказать, что указано именно вот это, ибо даже если бы это вам удалось, вы ни за что не узнали бы, на что я указываю, скажем в этом столе: на цвет, на плотность, на стол в качестве предмета, или на что-нибудь еще». Иначе говоря, слово отсылает нас не к вещи, а к одному из ее ментальных свойств, т.е. к абстракции, т.е. опять к слову. Язык, будь то некая специализированная формальная система или эквивалент всего нашего мышления, существует в изоляции и отсылает всегда к самом у себе: к своим значениям, а не к вещам. В этом – главное достоинство языка и его фундаментальный недостаток.
Язык состоит из имен. Имя не есть имя вещи. Мы называем нечто материальное «вещью» и считаем, что это нечто и есть вещь. Но имя есть имя ментального образа этого «нечто», имя идеи вещи. Именно поэтому сама идея вещи в интроспекции тоже может иметь имя — имя имени, но не может быть вещь вещи. Вещь может содержать в себе другие вещи точно так же, как имя может содержать в себе другие имена. Но правильнее сказать, что вещь (тело) состоит из частей лишь в той мере, в какой мы способны мыслить эти части.
Например, рассматривая стул по частям, мы умножаем количество стульев в своей ментальной реальности, но сам стул не удваивается от этого в физической реальности. Однако он разбирается на физические части постольку, поскольку ментально мы его уже разобрали на образы (на имена). Если мы не способны отличить стул от ножки стула, то в каком смысле вообще может существовать эта ножка? Может, она и существует, но тогда мы не способны это увидеть. Ножка оказывается вне нашего ментального, языкового мира. Наш язык является указующим перстом в том фундаментальном значении, что если мы не способны «увидеть языком» нечто, то невозможно и говорить о физическом существовании этого нечто.
Если есть ментальный образ, ему всегда можно дать имя. Объект языка и адекватный ему психический образ, для которого в философии и психологии имеется множество названий: идея, акт, интенция, гештальт, перцепция, паттерн и т.д., мы будем называть «дхармой» из уважения к величайшему мыслителю древности Гаутаме и всей индийской философии. Здесь можно повторить вполне буддистское заявление Пуанкаре (с нашими ремарками): «Все, что не есть мысль (дхарма), есть чистое ничто, ибо мы не можем мыслить ничего кроме мысли, и все слова (Логос), которыми мы располагаем для разговора о вещах (реальности), не могут выражать ничего кроме мыслей. Поэтому сказать, что существует нечто иное, чем мысль (самосознание), значило бы высказать утверждение, которое не имеет смысла».
В каком смысле реальность может быть иллюзией самосознания, состоящего из дхарм? Именно таким является сон – стерильный продукт мозга. И реальность могла бы быть такой, если бы полностью подчинялась нашим желаниям (ведь дхармы порождаем мы). В этом случае физический мир был бы той вещью в себе, с которой мы ничего не можем сделать. Мы пребывали бы в своем совершенно искусственном мире, который соотносился бы с физической реальностью так же, как наш карточный король соотносится с живым королем Испании.
Но если мы не способны воздействовать на физический мир словом, хотя именно об этом мечтают все эзотерики и мистики, ищущие заклинания против его законов, мы тем не менее можем воздействовать на него своим телом. Короля Испании не свергнешь с трона мыслью, но можно отдать мысленный приказ рукам, которые его свергнут. А если внушить это желание тому самому мозгу, который считает себя королем Испании?
Именно тело, точнее нейроны в нем оказываются медиумом между психическим и физическим, идеальным и материальным. Однако этот медиум содержит в себе, как мы уже говорили, точку разрыва. Мы полагаем, что именно этой точкой разрыва является Сознание. Иначе говоря, Сознание и есть то, что находится между самосознанием (душой) и реальностью (телом). На место древней триады «тело – душа – дух» мы ставим триаду:
тело – Сознание – самосознание
Выразим психофизическую проблему диаграммой:
Рис. Я-мир
Из этой диаграммы следует, что реальность есть проекция Сознания на самосознание. Можно сказать наоборот: самосознание есть проекция Сознания на реальность. Именно в этой онтологии выражается буддистский тезис об иллюзорности самосознания (сантаны) и тождественной ему реальности (Майи). В конечном итоге оба они порождены Сознанием, точкой разрыва между душой и телом. Сознание (Брахман) пребывает вне нашего языка (Логоса). Сознание не материально и не духовно в нашем понимании этих категорий. О том, что Я в принципе неуловимо, мы уже говорили ранее. Взятое в «скобки» Сознание и есть акт самосознания:
«Я» = Оно
Мысль в принципе не может бездействовать. Мы не можем перестать мыслить, даже если очень захотим этого. Мы сознаем себя в каждом мгновении бытия. Это не случается с нами даже во сне. Поток самосознания непрерывно генерирует новые дхармы. Собственно, этот поток, откладываясь в памяти, и создает у ребенка первое представление о причинно-следственных связях. Прикасаясь к горячему предмету и получая ожог, мы постигаем фундаментальность этой причинности внутри себя. Именно поэтому же мы сознаем движение и время не только снаружи, но и внутри себя как психические категории. Это настолько существенно, что мы начинаем делить время на то, что физики называют термодинамической (и космологической) стрелой времени, и наше собственное психологическое время.
Наше бытие, включающее в себя реальность, есть поток самосознания, которым что-то движет. Примем по определению, что поток самосознания (ПС) состоит из дхарм. Мы будем считать его линейным, поскольку, во-первых, так проще, во-вторых, интуитивно оправдано, ибо время – по крайней мере, в нашем восприятии – тоже линейно. Итак поток самосознания есть потенциально бесконечная последовательность актов восприятия, которые мы назвали дхармами (D):
ПС = D + D + D +…
Этот поток дискретен, ведь мы воспринимаем мир в отдельных актах мгновенного настоящего, будто кадры на кинопленки. Но при этом мы не ощущаем никаких разрывов в своем восприятии. От процесса мышления и вообще бытия у нас «не захватывает дух», мы никуда не проваливаемся. Что же заполняет все точки разрыва между дхармами? Мы полагаем, что это и есть чистое Сознание. В наших обозначениях это можно выразить так:
ПС = Я + D + Я + D + …
Можно сказать, что дискретное самосознание «плавает» в континуальном Сознании. Иначе говоря, Я составляет полевое окружение Оно, связывая воедино все дхармы. Континуальная плотность этого Сознания обеспечивает самосознанию его непрерывное бытие и вместе с тем законченность отдельных актов. «Если я могу закрыть глаза и дать им немного отдохнуть, то я не в состоянии отрешиться от того, что я нахожусь в своем теле или что я тот же человек, которым был десять секунд или десять лет назад. Мне никуда от этого не деться, т.е. механизм самовосприятия функционирует непрерывно», – комментирует нейробиолог У.Сили.
Сохранение дхарм в памяти (П) обеспечивает ПС собственную связность во времени и аутентичность как вневременной личности (Л). Иначе говоря, личность – это всегда конечный на данный момент времени отрезок ПС, в котором само Я не дхармируется и время не хранится:
Л = П = D + D + … + D.
Во-первых, личность, которую экзистенциалисты называют сущностью, есть величина переменная, поскольку непрерывно изменяется, прирастая новыми дхармами существования. Отсутствие памяти есть отсутствие личности. Распад личности есть распад памяти. Главный тезис экзистенциализма о том, что существование (поток самосознания) первичнее сущности (личности) является тавтологией, к тому же не очень корректной. «Экзистенциальным факторам было уделено большее внимание, чем сущностным факторам «я» как такового», — разумно замечает гештальт-психолог И. Польстер. Экзистенциализм оказывается «настоящей философией» в том смысле, что весь выстраивается на невразумительном словоупотреблении.
Итак, самосознание имеет смысл только во времени как поток. Вне времени нет никакого существования. Но без сущности, идентифицирующей себя в каждый момент времени как личность, чистый поток самосознания, который этим самосознанием не запоминается, ничем не отличается от потока электронов в проводах. Это не предполагает разумность электричества. В каждый момент времени существование (ПС) и сущность (Л) отличаются друг от друга лишь одним актом, который переживается самосознанием как настоящее, но еще не попал в память, чтобы стать ее прошлым:
ПС = Л + D +…
Именно поэтому суть самосознания двойственна, заключая в себе принципиальный дуализм. Самосознание живет только в диалоговом режиме. Человек не только сознает, он сознает то, что сознает. Тот, кто «не слышал» собственных мыслей, тот ничего и не мыслил. Ситуация всегда такова, что один говорит, а второй слушает, один – воспринимает, второй – запоминает. И второй всегда на шаг позади первого. Их отделяет друг от друга одна дхарма:
ПС – Л = D.
Говоря языком экзистенциализма, сущность находится в постоянной погоне за существованием. Нечто подобное имел в виду Д.Т.Фрейзер, полагая, что именно диада дхарм образует «физиологическое настоящее». Принято считать, что это физиологическое настоящее имеет период длительности около 130 мс или меньше до 20 мс. Иначе говоря, подобный интервал времени и должен лежать между существованием (ПС) и сущностью (Л). Этот интервал следует принимать не за длительность дхармы, а за физиологический промежуток между двумя дхармами. Из линейности времени автоматически следует, что самосознание живет в раздвоении. Личность лишь в той мере личность, в какой она существо реактивное. Но для того, чтобы реагировать на акт, необходимо время. Реальность находится снаружи нас. Внутрь нас она попадает в акте восприятия, но обрабатывается в акте запоминания, за которым и следует реакция.
Ж.Лакан по этому поводу говорит: «Должна ли всякая мысль непременно отдавать себе отчет в том, что она собирается мыслить то, о чем она мыслит? Вопрос непростой, ибо он немедленно вводит нас в бесконечную игру отражений: если природа мысли такова, что она мыслит себя мыслящей, то будет и третья мысль, которая станет мыслить себя мыслью мыслящей и т. д. Уже один этот вопрос, до сих пор так и не разрешенный, вполне убедительно доказывает, что неправомерно видеть основание личности в феномене мысли как среды, прозрачной для себя самой».
Такая бесконечная итерация осмыслений одной и той же дхармы в следующих дхармах, конечно же, возможна. Подобное зацикливание на одной и той же мысли и происходит при некоторых психических аномалиях. Но самосознание не является «прозрачным» для самого себя в силу линейности времени. Его внешнее настоящее – как чуждое, как новое – сначала воспринимается, и лишь потом становится частью его – собственным, внутренним прошлым. Именно поэтому, кстати сказать, настоящее неуловимо. К тому времени, когда оно попала в память, стало частью Л, появилось новое настоящее у ПС.
Делая из этого очевидные выводы, личность начинает жить в ожидании будущего, планировать его, выстраивая свою более или менее разумную, т.е. соответствующую физической причинности, деятельность во времени (которое заставляет его двигаться и вообще жить). Сейчас это будущее станет настоящим, но в момент настоящего «я» будет помнить лишь прошлое этого переживаемого момента. В потоке самосознания всегда присутствует элемент невменяемости личности – ее настоящее. Чтобы понять, насколько это принципиально, рассмотрим предельный случай. Допустим, вы сейчас умерли и ваше существование прекратилось в момент времени t. Это значит, что поток вашего самосознания пережил последнюю дхарму:
ПС = Л + D.
Но вам это еще не известно. Если память способна принять эту посмертную дхарму, то личность узнает о своей смерти в следующий момент времени t+t, по психофизическим измерениям равный 130–20 мс. Но если сущность (память) останавливается в момент смерти вместе с существованием, т.е. в физическом настоящем ПС, психически живя при этом в прошлом Л, то такая личность никогда не узнает, что она закончила свой путь. Тогда можно сказать, что наше осознанное бытие никогда не пересекается с небытием. Между ними всегда остается одна дхарма, «дхарма смерти». Подобную интуитивную догадку высказывали еще древнегреческие стоики (последователи гностицизма Гераклита), утверждая, что нам не о чем беспокоится. Пока есть мы, смерти нет. Когда есть смерть, нет уже нас. Человек не может встретиться со смертью, будто с разбойником на дороге, а значит, бояться ему нечего. По мнению стоиков смерть – это чудовище, с которым невозможно столкнуться в принципе. Мы уже говорили, что человек знает о своей смертности именно потому, что знает себя как самосознание, как Оно в зеркале. Память позволяет этому самосознанию лишь предугадывать свою смерть в будущем, как оно предугадывает каждый свой следующий шаг.
Все предыдущие рассуждения о том, что реальность является нам не в материальных вещах, а в дхармах, имело своей целью подвести нас к осознанию фундаментального механизма самосознания. Мир есть Язык (Логос). Бытие воспринимается нами через психологические сущности, т.е. лингвистически. Мы буквально читаем мир как книгу. В конечном итоге важно не то, что и как было воспринято в существовании (ПС), а то, как это было услышано в сущности (Л). Это лежит в основе множества замечательных свойств самосознания. И вот мнение гештальт-психолога Польстера по этому поводу: «Человек раздроблен между наблюдателем и наблюдаемым объектом, активным и пассивным началом, что делает из него по крайней мере двоих. Все это составляет внутренние взаимоотношения, в которых ни одна из сторон не остается в одиночестве». И это так!
Наше слуховое, зрительное, тактильное и любое другое восприятие есть (вырезая из этой цепи точку разрыва психофизической проблемы) «лингвистическое» восприятие. Вот мы касаемся рукой какого-то предмета. Это тактильное ощущение воспринимает, т.е. «читает» активный субъект самосознания. Пассивный субъект самосознания «слушает». Но на это требуется время. Они не могут делать это одновременно в силу законов физики. Хотя бы благодаря тому, что скорость передачи любого сигнала конечна, и только поэтому в мире существует порядок, в котором причина всегда предшествует следствию. И. Сеченов считал, что анализатором времени является слух, поскольку именно он обеспечивает нижнюю границу восприятия отдельных сигналов в интервале 2 мс, тогда как зрительный или тактильный сигналы требуют большего времени. Но, вероятно, это объясняется просто тем, что зрительный сигнал оказывается для сенсорной памяти информационно больше, чем слуховой, а тактильный проходит более длинный нейрофизиологический путь до мозга, чем слуховой. Важно то, что каков бы ни был этот предел, он не может быть равен нулю даже в физическом смысле.
Фундаментальная физическая причинность требует психического раздвоения личности. Самосознание тоже оказывается квантовым. Память, на который базируется личность, позволяет самосознанию ожидать будущего. Если предмет, который самосознание ожидало почувствовать холодным, но активный субъект «прочитал» его горячим, то «услышал» это уже пассивный субъект. Именно он после короткой «невменяемости» между двумя дхармами и реагирует, отдавая команду на ожог: рука отдергивается, а на месте прикосновения появляется волдырь. Поэтому пассивный субъект есть реактивная часть самосознания.
Конечно, реальные предметы оказываются холодными для нас и не вызывают реакцию на ожог в силу физических законов, но в каком-то патологическом состоянии наше самосознание могло бы сделать все горячим, и тогда мы «обжигались» бы о столы и стены и ходили бы по вполне прохладному миру в волдырях. Можно сказать, что расстояние между раем и преисподней укладывается в одну дхарму. А экзистенциалист тут мог бы добавить: как ни одна из сторон личности (активная и реактивная) не остается в одиночестве, так рай и ад сопровождают сущность (Л) по обе стороны ее существования (ПС). Грань между разумностью и безумием так же тонка, как грань между наслаждением и болью.
Так что есть личность? Это – тот, кто говорит, или тот, кто слушает? Безусловно, полноценная личность состоит как из своего активного субъекта, так и реактивного. Но факты говорят о том, что личность – это в большей степени именно реактивный субъект. Личность есть личность лишь в той мере, в какой она не просто воспринимает нечто, а реагирует на это нечто. Если ударить палкой по фарфоровой собаке, она может расколоться, но фарфор лишь воспринимает. Он – не реагирует. Реагирует живая собака. При этом в обоих случаях действуют одни и те же физические законы. Еще одним величайшим психофизическим заблуждением является идея, что восприятие – свойство исключительно живой природы, и оно не применимо к «мертвым» телам. Именно поэтому в биологии возникает неоправданная лакуна: в органической химии сложных молекул еще нет ничего, а в одноклеточном организме уже есть все – и восприятие, и реакция.
Тогда что же отличает нас от живой собаки, которая одинакова по восприятию со своим фарфоровым двойником и разнится с ним лишь наличием реакции? В принципе – ничто не отличает нас от живой собаки. В качественном смысле – наша более сложная реакция. Наш мозг отличается от мозга собаки способностью к обучению посредством языка. Но это ничто иное как лингвистическая процедура. Если экзистенциалистская сущность есть величина переменная, то она же как личность есть величина лингвистически внушаемая. Это внушение ей дает активный субъект, который воспринимает мир как язык, считывая лингвистическую информацию с внешнего мира.
Механизм самовнушения, который практикует, например, йога, строится именно на том, что самосознание всегда находится в самоотчуждении (благодаря чему узнает себя в зеркале), и поэтому естественное состояние личности есть лингвистическое раздвоение личности. Возможно, наличие в мозгу двух полушарий и доминантная асимметрия мозга связаны именно с этим раздвоением. Зачем «природе» дублировать орган? Быть может, затем, чтобы создать полноценное дуалистическое самосознание. Возможно, в коммуникации этих полушарий (активного и пассивного) хранится наше субъективное ощущение времени, которое мы явственно осознаем, но не может схватить.
В самой сути самосознания заложены основы его социализации и нравственности. «Способности понимать самих себя и других людей тесно взаимосвязаны. Для полноценного существования человеку необходимо обладать обоими качествами», – говорит психолог Т.Хизертон. Это несомненно. Общество начинается внутри человека. Первый посторонний, которого младенец узнает в своей жизни, есть он сам. И это происходит в первой же паре дхарм его потока самосознания, в котором существование всегда опережает сущность:
ПС = D + D +…
В первой дхарме своего бытия самосознание являет себя миру, но эта дхарма есть лишь элемент невменяемости сущности, которая узнает себя и становится собственно самосознанием уже во второй дхарме. «Большую часть времени мы проводим, витая в своих мыслях, – мы думаем о том, что происходило с нами, или о своем отношении к другим людям. Все это включает в себя наш собственный образ», – говорит Хизертон. Но разве не очевидно, что размышлять о своих отношениях с другими, иметь о себе образ, значит уже воспринимать себя так же отчужденно, как и остальных? Существо, не способное на самоотчуждение, не может иметь нравственность в принципе. Такое существо вообще не способно думать о себе – ни плохо, ни хорошо. Возможно, именно это и отличает нас от собаки.
Как же тогда человек не путает себя с другими людьми, переплетаясь с ними не только социально, но оказываясь таким же отчужденным от себя, как и все остальные, в собственном самосознании? Действительно! Я могу указать пальцем на любого человека, но точно так же я могу указать